Власть публичности над бытием в культуре

Слова «публика» и «публичность» обременены многими смыслами, которые играют разную роль в разных контекстах. Наиболее общий смысл указывает на некое пространство открытости, в котором частное лицо, социальная группа или государственный институт обнаруживают себя перед взглядом другого.

В различных социальных контекстах П. как просвет имеет свою специфическую конфигурацию. К примеру, в политических контекстах о публике и сфере П. говорится как своеобразном открытом пространстве в противопоставлении закрытым от посторонних взглядов сферам государственного администрирования и частной жизни.

В литературе и искусстве публикой называют ту часть общества, которая участвует в специфичных для каждого вида искусства ритуалах восприятия произведений: заполняет зрительные залы, становясь «зрителями», а концертные залы «слушателями». Покупая и читая литературное произведение, человек становится «читателем» как частью специфической «публики».

В философии Канта публичное применение человеческого разума рассматривалось как собственно аутентичное универсальное или истинное. Причем эта универсальность и истинность выступали как результат «критики» или суда сообщества «ученых» универсальных разумов (граждан «республики ученых»), публично со-общающихся через произведения.

В свою очередь, Гегель видел в публичном применении разума его профанацию, ориентированную прежде всего на риторическую находчивость и убеждение толпы невежд. В политэкономии Маркса публичное пространство преобразуется в рыночное. Всеобщность труда, воплощенного в товаре (а следовательно, и всеобщность самого человека производителя) обнаруживается в стихии актов купли-продажи.

В.В. Розанов видел в «публичности» литературы (как и других видов общественной активности) разновидность «проституции», называя литератора «проститутом». Ролан Барт, как бы развивая розановскую тему, писал, что текст должен свидетельствовать читателю авторское «я тебя хочу».

Отмеченное выше многообразие смыслов слов «публика» и «публичность» лишь небольшой фрагмент из того, что встречается в современном речевом обиходе. Причем прежде чем «начать» это движение, следует не упустить из виду, что оно уже начато.

Что бы ни было сказано ниже «о П.» сказывается в ритуале самой П. Перебирающий компьютерные клавиши уже находится в ситуации письма, предназначенного к публикации, смысл которой может быть «прояснен» как желание найти истину через публичное обсуждение, добиться признания, заработать деньги, вызвать аффект «удовольствия от чтения» и т. д.

Как мне представляется, за всеми этими смыслами стоит центральный проект самоидентификации или само[о]сознания западноевропейской культуры желание «узнать себя в качестве автора», ведущего диалог через произведения с «другими» как читателями-соавторами. Наиболее обстоятельно в философии эта, по происхождению бахтинская, идея культуры проработана B.C. Библером.

Подойду к вопросу о роли П. в культурном процессе с несколько иных позиций. П. вводит фундаментальный разрыв между Ego пишущего и его Alter Ego читателя-со-автора. Все, о чем столь прекрасно написано у B.C. Библера, имеет два важных пред-условия. Два дара, над которыми пишущий не властен. Это дар внимания и дар признания.

Захват читательского внимания, его оккупированность текстом есть результат некоторой агрессии, которая и составляет центральное событие публичного литературного процесса. В некотором смысле, создание и публикация текста аналогичны попытке ввода войск, попытке оккупации или захвата главного и родного для читающего его внимания, его бытия.

Тексты привлекают. И поскольку привлечение удалось, становятся для читающего принуждающим к работе чтения бытием при его влечении. В этом суть власти слова оно ставит человека при его влечении и при его нужде(нии), вклинивается «между» ним и тем нехватающим ему предметом нужды и влечения, к которому он устремлен и который оно сулит ему дать. Но вклиниваясь творчески преобразует эту предметность.

Гегелевская диалектика «раба и господина» в данном отношении более чем уместна. Читательское, как, впрочем, и писательское, «рабство», которое парадоксальным образом воспринимается ими как царский путь освобождения, возникает из страха перед обнаженной открытостью ужасу бытия как основополагающему «настроению» (Хайдеггер) человеческого существования, реализующемуся в формах его «бытия-к-смерти».