Эксперимент с высшими ценностями урок Ницше

Задача, которую ставил перед собой Ницше, была, по сути дела, неисполнимой. Действительно, он хотел идти до конца в разоблачении всех высших ценностей, прежде всего религиозных и нравственных.

Кажется, что нет философа равного ему в способности разоблачать мифы сознания. Но равным образом нет философа, столь же озабоченного и созиданием новых мифов. Идеал был для Ницше подобен голове легендарной гидры — сколько ни отсекает ее Геракл, она все равно тут же вырастает.

Подчеркнем еще раз: задача Ницше – сокрушить все прежние ценности с водружением на их место новых — была в себе самой противоречивой. Ведь смена ценностей сохраняла саму функцию ценности как таковой, к которой относилась и критика ее Ницше.

В конце концов, ценой собственного разума Ницше все же провел свой грандиозный эксперимент с высшими ценностями. И этот опыт, надо в этом признаться, провалился. Человечество не усвоило себе ницшеанских идеалов.

Вечное возвращение того же самого, сверхчеловек, воля к власти и «смерть Бога», открывшая путь к этим идеям-мифам и освободившая для них место, стали не более чем симптоматикой глубокого кризиса культуры и человека, символами анонимно-машинного прогресса секуляризованной цивилизации как техники покорения природы и обустройства «пристегнутого» к ней мира человека.

Но описав в общем-то горькую для человеческого достоинства и жизни ситуацию, мифологемы Ницше, повторяю, не стали осознанными живыми идеалами людей, не стали содержанием их свободы.

Ницше претендовал, конечно, на всемирно-исторический поворот, в его воображении, все более погружающемся в гордыню, сопоставимый по своим масштабам с событием боговоплощения. Но воплощением его «сверхчеловека» оказался лишь европейский «технократ» и «империалист». Ницше не без оснований был признан пророком ближайшего будущего Европы, ее очередного исторического этапа — но не более того.

Ницше хотел, чтобы человечество окончательно рассталось с христианскими началами цивилизации и перешло к началам языческим, к дионисийству, к кастовому строю с воинствующей аристократией, исповедующей псевдорелигию земного могущества. Но и это сорвалось, даже в своем гротескном и карикатурном варианте, благодаря краху фашизма и коммунизма, говоря политически и исторически.

В результате отрицательного итога этого эксперимента («событие Ницше») Европа подтвердила свое христианское основание как первое по рангу и значимости. Языческое греко-римское наследие было поставлено на свое место. И при этом скорее в своей, так сказать, аполлоновской, а не в дионисийской версии.

Его философская страсть к разрушению категориального мира за счет устранения таких понятий, как «вещь», «субстанция», «бытие», привела его к одностороннему аффекционизму по ту сторону даже и самой метафизики воли к власти как чего-то цельного и единого.

Но в результате всей этой семиотической «диверсии» познание и сознательная жизнь делаются невозможными — «висеть» на самих себе ощущения, переживания и атрибуты не могут. Аффектам нужен субъект.

Ницше попытался «небо» без всякого остатка растворить в «земле», но при этом саму землю сделать «небом» — идеалом, в котором не было бы и тени трансценденции. Но земля была для него как «правда» и как «истина» трагедией: обезбоженность, пустота нигилизма, насилие, безысходность алчности и смерти, войны и роскоши. И всему этому по логике ницшевского (анти)идеала надо было говорить громкое «Да!», причем, чем громче, тем лучше, ибо тем мужественнее принятие жизни, тем благороднее позиция.

Но «небо» и «земля» — взаимосвязанные подсимволы целого символа: невозможно устранить один конец их связки, оставаясь при этом наедине с нетронутым другим. Связка при подобной операции самовосстанавливается.

И, действительно, после «крутых» ницшевских опытов «небо» только проясняется: «небесные» коннотации «земли» обретают новые силы и земная цивилизация с ее искренними или лицемерными заботами о правах человека, о научно-техническом прогрессе, обо всем благоустроении человека на земле видится «размокшей баранкой», плавающей в «молоке» небесной премудрости.

И мысль теперь понимает ясно: сама ее ясность в том, чтобы непостижимое называть непостижимым и хранить тайну в качестве таковой. Мысль теперь сама становится на свой пост, но уже не по разоблачению потустороннего, ставшего якобы известным в его антижизненности и в его происхождении из посюстороннего, а по обретению неизвестного, недоступного для нее самой, но символически ценного для самого бытия человека человеком.

Мысль простирает теперь свою заботу если и не на полную действительность трансцендентного (что превышает ее возможности), то по крайней мере на саму возможность символической связи с ней. Иными словами, интеллектуальная честность мысли (ницшевский, кстати, point d’honneur) теперь не в том, чтобы разоблачать святое и третировать священное как фикцию или иллюзию, а в том, чтобы сказать: «Стоп! Здесь святое! Назад!»

Вторжение самой идеи ценности в мир человека означает, что то, что выступало до того бытием, т. е. самосущим истоком себя и своего другого, превращено в нечто зависимое от нового начала или того, что выступает таковым или принимается за таковое. Мы говорим о ценности жизни, здоровья, религии, нравственности и т. п., имея в виду, что все это служит чему-то другому, входит в состав его обусловливания, в его «расчет». Что же это такое, если не человек как субъект сегодняшней цивилизации?

Здоровье и сама жизнь человека ценны постольку, поскольку они необходимы для эффективного производства и поддержки цивилизации. Религия и нравственность нужны для поддержания социального мира и опять-таки для правильного течения материальной цивилизации.

Быть ценностью значит быть средством. Бытие же, напротив, есть идея (по крайней мере, бытие как идея) абсолютной цели (а не средства). Поэтому само аксиологическое зрение, ценностное мышление — симптом чрезмерного «раздувания» человека как субъекта, свидетельство опасного «злоупотребления ипостасностью» (С. Булгаков).

По отношению к смыслу ценность поэтому выступает как его деградировавший в силу чрезмерной субъективизации синоним. Но Ницше отождествляет смысл и ценность, приравнивает его к ней.

Поэтому герменевтика Ницше оказывается по сути своей агрессивно-насильственной. Истолкование как агрессия, насилие как результат и средство борьбы ничем не сдерживаемых сил стало постулатом его постструктуралистских последователей. Итак, сила (произвола) субъекта властна, в конечном счете, над ценностью, но не над смыслом. Подведем итоги нашего анализа связи жизни и ценности в философии Ницше.

Принимая к сведению уроки эксперимента Ницше с высшими ценностями, мы уже не можем считать жизнь как таковую всегда правой, не чувствуя при этом высшей оправданности разума и веры наставлять ее, выправлять ее стихийные импульсы, оформлять ее хаотическое кипение.

Иными словами, эксперимент Ницше своим результатом способствует возвращению логосу тех прав, в которых европейский человек усомнился. Опыт Ницше продемонстрировал нам границы всех возможных философий жизни — они в себе не полны, если не дополнены философиями логоса и разума.

Жизнь, исходя из самой себя в своей земной имманентности, бессильна дать себе действительно прочный смысл. Сфера смысла превосходит сферу непосредственной изменчивой жизненности и тем более никак не может быть к ней сведена. Так мы можем сформулировать один из главных уроков, извлекаемых нами из опыта Ницше с переоценкой ценностей.

В качестве критического оружия против фальши и лицемерия, наслаивающихся на земных воплощениях сферы смысла, натурализм и витализм в стиле Ницше сохраняют свою относительную и условную значимость и сегодня. Но надо ясно отдать себе отчет в том, что, проделав опасную работу каскадера культуры, пытавшегося водрузить новые высшие ценности на месте старых и сорвавшись при этом, Ницше освобождает нас от необходимости повторять его рискованные трюки на канате богоборчества.

Если социолатрия Маркса в результате эмпирически осуществленного краха основанной на ней и (на время) реализовавшейся утопии способствует освобождению человека от прельщения социальностью, то сорвавшийся эксперимент с высшими ценностями, проделанный Ницше, освобождает нас от бездумного обожествления жизни как витального хаоса, от безоговорочного поклонения жизненным стихиям, от безоглядной витомании и биолатрии.