Детство человечества – социология эволюции

На этой лекции мы будем разбираться с таким вопросом: почему несколько лет детства значат для нас больше, чем вся остальная жизнь?

Мир предков — это детство человече­ства. А еще есть мир просто детства, такой знакомый и такой особенный…

Детство — короткий по времени отре­зок нашей жизни. Но мудрецы говорят, что это половина жизни. А самые мудрые называют его второй жизнью. Если вы пожилой человек, мой чита­тель, то вы заметили, что ваше далекое детство почему-то начинает играть все большую роль в ваших воспоминаниях и снах.

Если вы посредине своего жиз­ненного пути, вам кажется, что вы почти забыли свое детство, и многое в поведе­нии ваших и чужих детей кажется вам странным и непонятным. А у юного читателя, все не как у взрослых: он не понимает как раз те поступ­ки, которые для тебя так естественны и нормальны.

У всех нас к детству есть свои вопро­сы. Вперед, засветим вол­шебную лампу этологов и по-новому войдем в «хрустальный грот детства».

У клетки обезьян хохочет толпа людей. Что же такое делают обезьяны? Нет, они не смешат нас — они живут обычной жизнью, не обращая внимания на людей, к которым давно утратили интерес за годы жизни в зоопарке. Что заставляет людей смеяться? Они видят знакомые, «наши» движения и мимику в карикатур­ном исполнении. И это не случайно.

Многие животные близких видов кари­катурны, противны друг другу. Отбор часто «специально» усиливает различия в поведении у похожих видов, меняет местами отдельные позы ритуалов. И тем самым не допускает образования смешанных пар. Этологическая изоля­ция видов.

Вот уже более ста лет в США нет-нет да и затевается очередной «обезьяний процесс». В каком-нибудь местечке родители, определяющие, чему учить их детей, требуют запретить преподавание теории Дарвина.

«Я знаю все ваши аргу­менты, но мне глубоко противна мысль о происхождении от обезьян; она для меня унизительна, и я не хочу, чтобы мои дети такое узнали», — заявил один из родителей на одном из последних про­цессов. Очень четко выразил свою пози­цию: мне противно. А вам, вам, мой любезный читатель, разве не противно? Ну почему от обезьян?

За что такое наказание?! Не обидно было бы прои­зойти от львов, волков, медведей, орлов, ну от муравьев на худой конец! (Многие народы в своих преданиях от всех них себя и выводили.) Один человек написал мне, что у него есть доказательства, что человек произошел от дельфинов. О происхождении от инопланетян мечтает немало людей.

И мне, сказать по правде, происхождение от обезьян не по нутру: я знаю много неприятных черт в их пове­дении. И все же наука утешает и здесь: ведь мы с вами, узнав, что такое этологическая изоляция видов, поняли, что, от какого бы вида мы ни произошли, мы были бы на него похожи и он казался бы нам карикатурой на нас.

Этот эффект — одна из причин того, почему зоологи не любят писать о чело­веке в популярной литературе: потом только отбивайся от защитников Чело­века. И передо мной эта проблема сей­час стоит: два у меня будут читателя — Благосклонный, которому интересно, и Неблагосклонный.

Со вторым беда: он и умный, и начитанный, и заинтересован­ный, — словом, прекрасный, но он не приемлет ни темы, ни подхода, потому что сам факт биологической природы человека для него обиден.

Много ли инстинктивных действий мы можем наблюдать у ребенка? Обычный ответ: немного, может быть, три, пять… Оказывается, их сотни.

Дайте ему в руки по одному пальцу — ребенок крепко их стиснет. А теперь смело поднимайте это беспомощ­ное существо — оно удержится. Это древний инстинкт приматов — найти мать и уцепиться за ее шерсть. Мать стала другим видом — человеком и уже десятки тысяч лет лишена шерсти, а инстинкт жив.

Вот ребенок научился поворачиваться на бок. На какой? — На тот, что ближе к стене или более темному предмету. Проверьте, переложив младенца голо­вой в то место, где были ноги. Он снова повернется к стене. Это тоже инстинкт. Угадайте: для чего?

Знает ли малыш, как выглядит мать? — Он знает, как она будет выгля­деть, еще не родившись. Проведите такой опыт: с самого рождения кормите ребенка, попеременно надевая себе на лицо две маски: одну — плоский белый квадрат, а другую — белый овал с боль­шой черной буквой Т. в середине. Реги­стрируйте реакции — и вы обнаружите, что младенец предпочитает овал с Т-образным пятном — это врожденный образ лица матери.

Он ловит ногами погремушку — еще одна древняя реак­ция. Сел, встал, пошел, пробует изда­вать звуки — весь набор всех языков. Начал узнавать любых людей как осо­бей своего вида и всех их приветствует улыбкой. Начал отличать своих от чужих и чужим угрожает: хмурит брови, сжимает губы, а если боится, то кричит, отворачивается и делает рукой движение «прочь!».

Чтобы обратить внимание на предмет, показывает на него глазами и пальцем. Пробует все предметы на вкус, но особенно стремится подбирать все с земли. И так без конца. Все, что я пере­числил, проверено экспериментально — да, врожденные реакции. Все они есть у приматов.

А вот более забавные примеры. У хвостатых приматов детеныш, обследуя мир, сохраняет спасительный контакт с матерью, держась за ее хвост. Макаки, воспитанные на макетах матерей с длин­ными хвостами, вырастали более сме­лыми и общительными, чем воспитан­ные на макетах с короткими хвостами или без хвостов, потому что имели больше возможностей обследовать мир. Миллионы лет у всех гоминид нет хвос­та, а инстинкт цепляться за хвост со­хранился. Ребенок, если он волну­ется, цепляется вместо хвоста за юбку матери.

Совет: если вы, мать, выходите на прогулку с ребенком в узких джинсах, совсем нелишне было бы привязать на пояс искусственный хвост.

Выше уже сказано, что ребенок, родившись, инстинктивно ищет мать, покрытую шерстью. Когда он волнуется или хочет спать, ему очень важно, чтобы рядом был пушистый предмет — игруш­ка, одеяло, волосы матери.

Инстинктив­ная потребность успокоить себя контак­том с матерью остается на всю жизнь. В любом возрасте чаще других слов чело­век в отчаянии кричит: «Мама!» И хва­тается руками за шерсть, которая всегда под руками, — за собственные волосы. Точно так же поступают несчастные обезьянки, у которых на глазах экспери­ментаторы хватают и утаскивают мать. Но они хватаются за собственную шерсть в любом месте своего тела, так как она есть везде.

Инстинкт собственности — один из самых мучительных для детей человека: из-за собственности приходится вступать в конфликты с другими детьми. Ребенок может быть добрым, нежадным, но, если у него силен этот инстинкт, он не может не отнимать у других и не отстаи­вать то, что считает своим. Не сумев удержать собственность, он испытывает страшное горе.

Нам такое дитя кажется жадным, упрямым, мы ругаем его, часто помогаем чужому малышу забрать у него игрушку — и еще более увеличи­ваем его горе. Несколько десятилетий назад прекрасный этолог детей доктор Б. Спок призвал американских матерей изменить свое поведение, понимать и щадить детей с сильным инстинктом соб­ственности. Эти дети теперь давно взро­слые. Они не стали ни жадными, ни гра­бителями. А дети, из которых «жад­ность» выколачивали, часто становились ими.

Полагают, что у наших первобытных предков, не имевших ни сейфов, ни сун­дуков, ни замков, личная собственность являлась неприкосновенной. Поэтому после смерти человека никто не смел взять ее. И его орудия, его собаку, позднее его жену погребали вместе с ним. Возможно, тогда еще у людей не было идей о загробной жизни, где эти предметы могут понадобиться покойни­ку.

Лишение собственности или ограниче­ние на владение ею деформирует пси­хику и взрослого человека. Делает его агрессивным, завистливым и вороватым. Это прекрасно понимали античные зако­нодатели, наделяя гражданским правом участвовать в выборах и защищать оте­чество лишь тех членов общества, у которых была собственность. Это не притеснение «правящим классом» «угне­тенных», а вынужденная мера, делавшая демократию более стабильной, а войско храбрым.

В нашем веке эксперимент по массо­вому лишению людей частной собствен­ности ясно показал, что противодей­ствие этому инстинкту делает людей не лучше, а хуже, чем они могли бы быть, владей они собственностью.

Попробуйте давать ребенку задачи возрастающей трудности или затейте неприятный для него разговор, принудите его делать что-нибудь скучное.

И вдруг — экая бестия! — он неожиданно переключит ваше внимание на другое. Что-нибудь спросит, увидит что-то за окном, уронит что-то на пол, а то и скажет, что звонят в дверь. Иногда он кажется не по возрасту хитрым, находчивым, лживым. Но пока все это не он придумал — сработала, спасая его из сложной ситуации, программа заме­щающего поведения.

В таких ситуациях некоторые животные ведут себя не менее хитро. Некоторые ученые счита­ют, что ложь, такое, если вдуматься, странное поведение столь точной маши­ны, как мозг, имеет в основе своего фор­мирования программы замещающего поведения.

Замещающее поведение широчайше распространено среди животных. Два петуха конфликтуют. Драки не мино­вать.

Один напирает, а другой боится драться, но и отступить не хочет. И в самый драматический момент он вдруг начинает клевать мнимые зерна. Заби­яка растерян: пищевое поведение вто­рого петуха совсем не агрессивно, драться не с кем.

У собак замещающее поведение очень похоже на детское. Даже этолог, пре­красно знающий, как проявляются инстинктивные   программы,   часто затрудняется, к чему отнести те или иные действия собственной собаки.

Когда ваш четвероногий друг, перед тем как лечь, скребет лапой паркет (это сра­ботала начальная часть врожденной про­граммы — образование центральной ямки в траве и земле), а затем, изогнув­шись дугой, крутится на месте (это сле­дующая часть программы — примятие травы в форме лунки), то все ясно: ваша собака полностью перешла на инстин­ктивное поведение.

Ведь она прекрасно видит, что никакой травы вокруг нет, а в том, что паркет бесполезно рыть лапой, убеждалась сотни, раз. Но вот когда та же собака, чтобы прекратить ваше скуч­ное для нее занятие, вдруг бросается с лаем к калитке во дворе или к входной двери в доме, изображая, что пришел кто-то посторонний, и не успокаивается, пока вы не прекратите свое скучное занятие и не займетесь ею, очень трудно понять, хитрый это замысел или замеща­ющее поведение.

Когда дипломаты двух стран, получив инструкцию затягивать переговоры, годами на полном серьезе обсужда­ют вопрос о протоколе и повестке дня, возможности  программы  замещаю­щего поведения проявляются в полном блеске.

К огорчению родителей, их совсем маленькие, все имеющие дети вдруг попадаются на воровстве. Причем кра­дут не что-то им нужное, а для других не существенное, а именно то, что красть нельзя, и именно там, где им этого делать никак не следовало. Скандал.

Детские психологи давно поняли, что это не беда, что красть запретное детям очень хочется. Сторонники теории «tabula rasa», считающей ребенка «чистой доской», на которой еще ничего не напи­сано, говорят, что он крадет по незна­нию, не ведая, что этого делать нельзя. Психологи же знают, что это не так. Ему хочется украсть именно потому, что он прекрасно знает, что это запретно.

Для этологов тут нет ничего особенно­го: программа воровства есть у многих видов животных. В трудных условиях она помогает выжить, особенно если животное оказалось на дне иерархичес­кой пирамиды в группе и его к пище не подпускают более сильные сородичи. У сытого же животного она проявляется в форме игры.

Живущие в достатке вороны городских пригородов могут подолгу крутиться вокруг собаки, пока не украдут из-под носа припрятанную той кость. А если у вас была ручная ворона, то вы убедились, что она крадет и прячет буквально все и у всех. Этот инстинкт этологи называют клептома­нией.

Все могли видеть, что чайки — клеп­томаны, но, когда дел много, они воруют и отнимают редко. Однажды жарким летом в заливе, на берегу кото­рого я жил, случился замор рыбы, и вся вода у берега была покрыта буквально слоем мелкой рыбешки. С раннего утра на рыбу слетелись озерные чайки и съели ее столько, сколько смогли.

А дальше началась вакханалия клептома­нии. Сытые чайки сидели среди рыбы на воде и на берегу и ждали, пока одна из них схватит рыбку. Тут же на нее броса­лись несколько птиц — отнимать. Она наутек, за ней — погоня. Со страшным гвалтом десятки чаек гонялись друг за другом, по очереди отнимая рыбешку, бросая ее и ловя на лету. Наконец добыча падала в воду, и все на время успокаивались, пока кто-нибудь не зате­вал тем же способом новую кутерьму.

Вернемся к детям. Для вас полезно знать, что их клептомания врожденная и пока что носит форму игры. Они не воры во взрослом понимании этого порока. Но конечно, кое-кто из них может стать вором. Изредка встреча­ются люди, у которых клептомания — болезнь.

Среди взрослых людей навязчивая склонность к излишнему порядку и стро­гому соблюдению ритуала проявляется у дебилов. И у детей. Вспомните, как в возрасте 2—4 лет ребенок требует, чтобы все лежало на определенных местах, чтобы кормление и одевание происходили по неизменному порядку, чтобы вы держали книгу определенным образом, по сто раз читали одну и ту же сказку, проигрывали одну и ту же пластинку, включали один и тот же мультфильм и т. п.

Что это какая-то врожденная особен­ность поведения, я никогда не сомневал­ся, но смысл ее был темен. Блестящую разгадку дал К. Лоренц. Мозг, не спо­собный безошибочно разбираться в при­чинно-следственных связях между собы­тиями, не должен пользоваться резуль­татами их анализа, потому что, приняв следствие за причину, можно жестоко поплатиться.

Лучше эти события вос­принимать как единое целое, запоминать комбинации, оказавшиеся успешными или безопасными, и стремиться их повторять. Если под этим деревом вчера росли ягоды, поищи их там и сегодня. Если на этой поляне вчера поймал зайца, поищи его там и сегодня. Если по дороге к норе эту ветку перепрыгнул, а под эту подлез и все обошлось, поступай так и впредь.

Кто в детстве не связывал себя уймой подобных табу? Шагая по плитам, не наступай на их стыки. Проходя по темному коридору, не оглядывайся. Бла­гополучно миновав его, подпрыгни и т. п. Поведение нормального взрослого человека тоже сильно ритуализовано.

А людей суеверных и верящих в приме­ты — большинство. Правила хорошего тона, семейные и народные традиции — это ведь тоже ритуалы. Религия же не только в высшей степени ритуализована, но и требует от паствы не подвергать сомнению и анализу свои догматы..

«Ай, молодец, Рома, ай, молодец!» Стоит что-нибудь упустить, и он подска­зывает, говоря это за вас. Если что-то напутали — возвращается к исходной точке и повторяет всю процедуру снача­ла.

Так что все мы немножко дети и попугаи.

Чрезвычайно важны для нормального развития детей разнообразные игры. Препятствовать игре ребенка нельзя, какой бы странной она не казалась.

Молодые животные тоже много игра­ют — между собой, с родителями, с дете­нышами других видов, с предметами. Даже те виды, которые всю взрослую жизнь живут угрюмыми одиночками, — медведи, дикие кошки, например, — в детстве очень общительны и игривы.

Игры не только приятное провождение времени, они необходимы для полноцен­ного развития особи, как физического, так и психического. Лишенные игр дете­ныши вырастают агрессивными, трусли­выми. Их реакции на ситуации, особенно при контактах с другими особями, часто ошибочны. Им трудно образовывать пары, жить в мире в стае; достается и их детенышам. Фактически это как бы пре­ступники в мире животных.

Этологи видят в играх тренировку, проверку выполнения врожденных про­грамм поведения — как подходить к своим, как действовать с половым парт­нером, детенышами, объектами охоты, как убегать от хищника, как драться, как побеждать и как уступать, как рыть, строить, прятать.

В играх можно нарушать личную дис­танцию, вступать в телесный контакт с партнером, бороться, — словом, узнать, что такое другая особь, чего от нее можно ожидать и как себя вести.

Боль­шинство игр — вариации на три главные темы: «хищник — жертва» (один убе­гает, другой ищет, догоняет, ловит), «брачные партнеры» (разыгрываются ритуалы знакомства, ухаживания, сопро­вождения, спаривания, борьбы за самку, строительства гнезд), «родители — дети» (один делает вид, что кормит дру­гого, защищает, согревает, чистит, пере­носит с места на место и т. п.).

Для игр обязательна смена ролей. Сначала один изображает хищника, а другой — жерт­ву, а потом — наоборот. Молодой самец выполняет ритуалы то самца, то самки, самка выполняет ритуалы самца. Моло­дая особь проверяет не только те дей­ствия, которые ей всерьез предстоит производить в будущем, но и те, кото­рые будет выполнять партнер, объект охоты или враг.

Очень интересно, что в детстве вос­производятся и такие программы, кото­рыми взрослые уже не пользуются, но которые были у предков. Наша взрослая кошка охотится двумя способами: подка­рауливает, затаившись, или прыгает, подкравшись.

Она прижимает добычу двумя лапами к земле. А котята, играя, демонстрируют еще несколько спосо­бов: догоняя, ударяют в конце лапой по спине жертвы (как львы), догоняя, хва­тают двумя передними лапами (как гепарды), прыгая сверху, вцепляются зубами в загривок жертвы (как лео­парды и рыси).

Играя на гладком полу шариком, они, согнув лапу крючком, резким движением поддевают его снизу и подбрасывают вверх. Это ловля рыбы из воды, так охотится кошка-рыболов. Что это, запасные программы или про­граммы предков?

Присмотримся, во что играют наши дети, во что играли в детстве мы сами, что нам нравилось, к чему нас тянуло. Игры в догонялки, прятки, пап и мам, мнимое кормление кукол, уход за ними, борьбу, коллективную борьбу (игры в войну) — все знакомые темы, общие с животными. Поэтому дети так легко находят общий язык и играют с щенка­ми, котятами, козлятами.

Конечно, дети играют в не меньшей степени и в чисто человеческие игры, в которые со щенком не поиграешь, подражают труду взрослых, играют в специально разработанные родителями, воспитателями игры, в игры, развива­ющие память, эрудицию и т. д. Но здесь не о них речь. У многих приматов есть врожденные программы строить себе убежища (обычно настил из веток на деревьях) или занимать подходящие места — дупла, пещеры.

И дети прохо­дят период увлечения строительством примитивных настилов, шалашей, а к дуплам, пещерам и похожим на них искусственным выемкам их тянет очень сильно. И неверно думать, что они подражают взрослым, строящим дома.

На оборудованной площадке для игр могут стоять очень уютные домишки, большие кубики, из которых можно построить дом, но, если где-нибудь в углу площадки растет дерево с большим дуплом, оно гораздо сильнее притяги­вает детей, нежели подготовленные взрослыми сооружения.

Игрушки нужны детям, и, если им их не хватает, они способны находить и делать их сами. Так и было раньше. Из пало­чек, глины, травинок, шерсти, шкурок, тряпочек дети создавали нечто, в чем только их особое воображение могло увидеть куклу, козлика, зайчика, медве­жонка.

Современного  ребенка  окружает гигантский мир игрушек, которые поставляет весьма прибыльная производственная    индустрия    игрушек. Десятки тысяч опытных специалистов ищут и находят пути к сердцу ребенка, создавая все новые модели, перед кото­рыми ему не устоять. Они знают массу секретов, далеко не очевидных.

Прежде всего, если речь идет об игрушках, изоб­ражающих продукты деятельности чело­века — инструменты, машины, оружие, домашнюю утварь, — то чем натураль­нее они, чем точнее воспроизводят «всамделишные» вещи, тем они больше нравятся малышу.

Но с игрушками, изображающими животных, это не так. Точная копия животного меньше при­влекает ребенка, чем искаженная, но искаженная определенным образом. Как же? Голова должна быть большая и кру­глая, конечности укорочены, нос приплюснут, уши большие, округлые и топорщиться, глаза смотреть вперед, живот большой и округлый.

В таком исполнении ребенок одинаково хорошо принимает и мышь, и зайца, и обезьяну, и собаку, и медведя, и тигра. Его не сму­щает, что некоторые из них —хищники. Но, если, наоборот, сделать голову меньше и удлиненной, нос и конечности длинными, уши прижатыми и острыми, а глаза сдвинуть на бока головы, дети избегают таких игрушек, особенно изоб­ражающих хищников.

Очень хорошо, если игрушка покрыта шерстью (мы уже знаем почему) и шерсть эта мягкая и длинная. Мастера давно обнаружили этот секрет, но этологи только недавно поня­ли, в чем тут дело. А дело в том, что детям нравятся игрушки, несущие общие для многих животных признаки детены­ша. Это не зайцы, псы, медведи, козлы, тигры, а зайчата, щенки, медвежата, козлята, тигрята. С ними можно играть, они будут играть. А со взрослыми играть нельзя, они играть не будут.

Опыты с животными показали, что многие из них узнают в показанной им модели дете­ныша по этим же признакам. Поэтому они узнают детенышей не только своего вида, но и многих чужих видов. Суровый пес терпеливо сносит заигрывание ребенка, козленка, гусенка потому, что пес не может оби­жать щенка. Мы тоже испытываем теп­лое чувство, жалость, умиление к дете­нышам с ярко выраженными детскими признаками. А виды, сохраняющие их всю жизнь, нам очень симпатичны.

В играх, как известно, игрушки ожива­ют. Для ребенка противоречие между тем, что они заведомо неживые, и тем, что они должны быть живые, так как изображают животных, преодолимо.

Первое есть знание разумное, второе — инстинктивное. Такая же двойственная реакция на модели живых объектов обнаружена у многих животных. Но не смейтесь над ними. Для разумного при­шельца с иной планеты не меньшей загадкой было бы то, что взрослые люди в кино всерьез переживают заснятые на пленку надуманные события, давно сыгранные актерами (которые все живы-здоровы и сейчас заняты совсем другим).

Сила искусства. Она не только в умении создать (лепкой, рисованием, игрой) модели, действующие сильнее, чем реалии, но и в нашей способности реагировать на модели, как на реалии. О развитии ребенка через модели будет подробно рассказано в соответствующей главе.

Дети очень любят качели. И в этой страсти они нашли бы общий язык с детенышами обезьян или медведей, но ни щенку, ни жеребенку качели не доставляют удовлетворения. Потому что у них нет врожденных программ брахиации (перепрыгивания с ветки на ветку, раскачавшись на руках), а у нас эти про­граммы наших предков сохранились.

И один из загадочных мотивов снов почти у всех людей — полет во сне. Полет брахиатора. И отсюда же ночные кошмары, воспроизводящие ощущение при паде­нии в бездну, — столь частый для брахиатора страх промахнуться и разбиться.

Если вы не склонны согласиться со мной, то объясните мне: почему людям не снится другая опасность — утонуть? Потому, что для наших предков при их образе жизни она не была актуальна. Мы вместе с обезьянами, в отличие от большинства животных, не имеем даже врожденной программы, позволяющей плавать, не обучаясь.

И все мы знаем, что темноты мы тоже боимся инстин­ктивно (как все дневные животные), а не в силу каких-то реальных опасностей, которых она для нас уже давно не таит ни в лесу, ни в пустом доме. Все живот­ные наделены инстинктом самосохране­ния, страхом смерти — программами, обеспечивающими узнавание главных, стандартных опасностей с первого предъявления.

Для гусенка или индю­шонка это летящий темный крест с уко­роченной передней перекладиной (образ хищной птицы). У очень многих птиц и зверей врожденный образ хищника — совы, кошачьих — это овал с острыми ушами, круглыми, нацеленными на вас глазами (и оскаленными зубами).

Если вы будете в зоологическом музее в Санкт-Петербурге, посмотрите в отделе насекомых, сколько видов бабочек имеет на крыльях снизу маскировочную окраску, а на крыльях сверху — четкий «глазчатый» рисунок. Если маскировка не помогла и враг обнаружил сидящую на стволе дерева со сложенными крыль­ями бабочку, она распахивает крылья. И птица (да и мы с вами) на столь нужный для бабочки, чтобы улететь, миг парали­зована испугом.

Самый страшный хищник для назем­ных приматов и наших предков — лео­пард. Его окраска — желтая с черными пятнами — самая яркая для нас, наибо­лее приковывающая наше внимание (это используют в рекламе, в дорожных зна­ках).

Вы едете ночью на машине, и в свете фар на обочине дороги вспыхнули два огонька — глаза всего лишь кошки, и вы вздрагиваете. Как же вздрогнете вы, в упор наткнувшись ночью в лесу на два желтых горящих кружка с черными зрачками! Или, увидев днем в листве маску — морду леопарда, учиться узна­вать которую нам не нужно, дети пуга­ются ее сразу.

Усиливая эти «хищные признаки» в облике животных, худож­ники — иллюстраторы и мультиплика­торы создают потрясающие по воздей­ствию образы кровожадных хищников. Зачем? Чтобы дети пугались. Зачем же их пугать?

Да потому, что это им нужно, они этого сами хотят — страшных вол­ков, тигров-людоедов, чудовищ, страш­ных мест в сказках. Если их не даем мы, они придумывают их сами, т. е. по сути сами устраивают для себя игровое обуче­ние узнавать хищников и проверять свои врожденные реакции на них. Эти хищ­ники уже в Красной книге, давно они не едят людей, давно самая большая опас­ность для детворы — автомашины, но наши врожденные программы о зверях, а не об автомашинах.

Б. Спок выделяет в развитии духовной жизни детей период после четырех лет как период интенсивного раздумья о смерти, ее причинах и способах избе­жать ее.

Не только разговоры взрослых или смерть кого-нибудь из них, но в большей мере наблюдения гибели мел­ких зверьков, птиц, насекомых, цветов питают размышления ребенка. В конце концов маленький человек осознает, что скорее всего тоже смертей, но он уверен, что ему удастся перехитрить смерть. Это как раз тот возраст, в котором у матери его предка — собирателя рождался сле­дующий ребенок, а старшему приходи­лось заботиться о себе все более само­стоятельно.

И современный счастливый ребенок, окруженный заботой родителей, подчиняясь древней программе, упорно анализирует то, о чем, казалось бы, ему лучше пока что совсем ничего не знать. Кстати, именно в этом возрасте дети часто возмущают нас внешне бес­причинным, жестоким убийством мел­ких животных. Потребность своими гла­зами увидеть смерть — одна из причин этого.

Один из способов перехитрить смерть — это заключить с ней союз. Вы знаете, что многие виды заключают между собой союзы, что можно, вступив в осо­бые отношения с хищником, не только не быть съеденным, но и получить защи­ту.

«Механика» тут простая, она вос­производится в мультфильмах. Малень­кий зверек (в мультфильмах это мышь или заяц), улепетывая от хищника сред­них размеров (скажем, кота), бежит к крупному зверю (медведю, собаке) и пробегает рядом с ним.

Что видит крупный зверь в первую очередь? Пробежавшая рядом мышь его не волнует, а вот кот, мчащийся прямо на него, — это неслыханная наглость. И он угрожает коту или даже атакует его. Переключенный на наглеца крупный зверь не обращает на мышь внимания, она может за него спрятаться.

Малыши недаром любят эти мульт­фильмы: они соответствуют их врожден­ной программе. У взрослых та же мечта о союзе с сильным и страшным хищни­ком порождает попытку внушить себе и другим, что такой союз заключен. И это удается! Все первобытные религии искали и находили животных-покровите­лей.

Наша неосознанная иррациональная боязнь змей, ночных и дневных хищных птиц — наше генетическое наследство. И подсознательная тяга, и «повышенный интерес» к ним — оттуда же.

Человекообразным обезьянам из-за их крупных размеров хищные птицы и змеи не опасны. Но небольшие древесные обезьяны (а наши отдаленные предки были и такими) очень боятся и хищных птиц, и сов, и змей, охотящихся на при­матов среди ветвей.

Из прочитанного ранее вы можете вывести, как естественно было детям скотоводов начать обожествлять быка и корову. Позднее вы убедитесь, что можно признать священными жука и павиана. Быка и жука обожествляют на разных   подсознательных   основах.

Третья инстинктивная основа, о которой речь здесь, адресована кошачьим, хищ­ным птицам и змеям — самым популяр­ным мнимым покровителям всех наро­дов на всех материках. Вспомните хотя бы гербы и геральдические знаки, всех этих львов и орлов.

Этологу особенно забавны химеры — совмещение в одном теле животного-защитника частей, взятых от нескольких животных. В химере всегда есть кусочки льва, орла или змеи — трех врожденных образов врагов приматов. Кусочки можно «приклеить» и к быку, и к челове­ку, но этологически чистая химера — это грифон, жуткая помесь льва, орла и змеи.

Тут мне слышатся возмущенные голоса специалистов-этнографов, начи­нающих перечислять, как сложно и запу­танно, через многоступенчатую симво­лику объясняли и объясняют все это сами народы — носители подобных религий и современные специалисты по ним. Успокойтесь. Я не посягаю на ваш хлеб. Бог с ним, с особым «первобыт­ным сознанием».

Я уже не раз говорил, что весь фокус в том, что человек объяс­няет свои поступки, если в них есть инстинктивная основа, крайне путано. Иначе и быть не может. Если же мы выясняем путем сравнения с другими животными, в чем суть инстинктивной программы, мы проникаем к истокам «подсознания».

А они очень просты и рационалистичны для тех условий, когда их создавал отбор. Вы только что позна­комились с программой «везде ищи глаз, бойся глаза». И теперь вам понятно, почему такое место во многих религиях отводится глазу, почему для нас глаза­сты и солнце, и луна (кстати, на луне мы, как младенец, пытаемся увидеть лицо «матери»).

Невозможно понять челове­ка, изучая только человека, без его гене­тических корней. Это все равно что пытаться понять историю человечества, изучив все газеты за сегодня, вчера и позавчера. У биологии иной масштаб времени.

У социологии — тоже.